— Простите, у меня был тяжелый день. Мир? Обещаю больше не давать никаких оценок до тех пор, пока вас не оправдают.

Аргайл обошел комнату, зачем-то задернул шторы, захлопнул дверцы буфета и наконец, справившись с волнением, кивнул.

— Или пока не арестуют, — поправил он. — Ладно, мир. Когда мы улетаем?

— Самолет в семь тридцать. Я заеду за вами в половине седьмого.

— Так рано? Какой ужас!

— Привыкайте! — бросила она, вставая. — В итальянских тюрьмах поднимают в пять… Простите, — опомнилась она, — мне не следовало этого говорить.

ГЛАВА 11

Когда на следующее утро Флавия и Аргайл садились в самолет, Боттандо уже был на своем рабочем месте, чтобы Флавия не могла потом сказать, будто работает больше, чем он. Холодный рассветный сумрак несколько отрезвил его, и он уже не был уверен, что поступил правильно, разрешив ей взять с собой англичанина.

Зря он так легко позволил себя уговорить. В тот момент доводы Флавии показались генералу убедительными: она сказала, что у них нет абсолютно никаких улик и потому нужно предоставить Аргайлу некоторую свободу. Если он виновен, то обязательно это проявит, а если нет, то найдет оригинал картины или по крайней мере выяснит, что его вообще не существует, или докажет, что сгоревший портрет был настоящим. К тому же, как всегда, бестактно добавила Флавия, мы наделали уже столько ошибок, что еще одна не сделает погоды.

Об ошибках Боттандо яростно твердили газеты. Журналисты, узнав, что реставратор музея, один из главных свидетелей, был зарезан ножом, описывали события в самых зловещих тонах. Национальный музей переименовали в «Музей убийства». Когда генерал рассказал Томмазо об убийстве Манцони, тот не сумел скрыть крайнего огорчения — должно быть, решил, что следующим будет найден с ножом в спине он.

Сразу после случившейся катастрофы в Томмазо — видимо, вследствие шока — вдруг проглянули какая-то мягкость и неуверенность, и Боттандо даже почувствовал к нему нечто вроде симпатии, но длилось это совсем недолго — директор быстро пришел в себя и, словно сожалея о проявленной слабости, стал еще более нетерпимым и вспыльчивым. Более того, он на всю мощь задействовал свои дипломатические способности и, как профессиональный пловец ритмичными взмахами рассекает воду, так и Томмазо ритмично наносил удары по головам Боттандо, Спелло и всех членов злополучного комитета. В одной газете начали появляться статейки, в которых явно прослеживалась его рука.

Из всего этого Боттандо вынес для себя только одно — он уже слишком стар для подобных потрясений. Он прикинул соотношение сил. За него мог заступиться только министр обороны, а на противоположной стороне были газеты, министр культуры, министр внутренних дел и Томмазо. Министр финансов примет сторону того, кто предложит реальный способ вернуть деньги.

Если это вообще возможно. Насколько Боттандо понял, в контракте оговорено, что в случае, если картина окажется подделкой, продавец, то есть Эдвард Бирнес, обязан вернуть деньги. Убытки от утраты настоящей картины полностью ложились на карман государства. Доказать, что Рафаэль, проданный Бирнесом, являлся подделкой, теперь можно было только одним способом — предъявив настоящего.

Получалось, что карьера Боттандо и будущее его управления зависели от простого студента, который уже ошибся однажды и может ошибиться вновь и который может оказаться и поджигателем, и мошенником, подделывающим картины, и заговорщиком, и убийцей, и просто умалишенным. Боттандо подозревал, что в конце всей этой истории его ждет полное фиаско и, как результат, разжалование из генералов.

При этом ощущение, что он упустил какую-то очень важную деталь, продолжало неотступно преследовать его. Боттандо подолгу бродил по улицам, размышлял в своем любимом кресле, ворочался с боку на бок по ночам — все бесполезно. И чем упорнее он старался поймать ускользающее воспоминание, тем дальше оно отступало в глубины сознания. Боттандо пересмотрел множество материалов, перечитал личные дела всех сотрудников музея, прикидывая, что они могли знать о Морнэ, Бирнесе, Аргайле и обо всех, кто был хоть как-то связан с картиной.

В который раз он открыл дело Томмазо. «Кавалер Марко Оттавио Марио ди Бруно ди Томмазо. Родился 3 марта 1938 года. Отец — Джорджио Томмазо, умер в 1948 году в возрасте сорока двух лет. Мать — Елена Мария Марко, умерла в 1959 году в возрасте пятидесяти семи лет». Боттандо переписал данные в блокнот и устало вздохнул.

Не в силах придумать ничего лучшего, он переключился на досье всех преступников, когда-либо проходивших через его управление. Сотни формальных ответов на стандартные вопросы — образование, карьера, мнение, рекомендации. Генерал был твердо намерен перечитывать их снова и снова до тех пор, пока в памяти не вспыхнет луч озарения.

Боттандо проштудировал папку Ренессанса, когда самолет с Флавией и Аргайлом приземлился в лондонском аэропорту, и углубился в папку средневековой живописи, когда таксист высадил Аргайла возле музея Виктории и Альберта. [8]

Как и было оговорено, Аргайл детально расписал Флавии весь свой маршрут: он собирался пару часов провести в музее, затем ненадолго заскочить в галерею Куртолда [9] и потом, если останется время, заглянуть в Британский музей. Они договорились встретиться в шесть, и Флавия, прощаясь, еще раз напомнила о грозящих ему неприятностях в случае, если он не придет на встречу. Аргайл нервно усмехнулся и зашагал прочь.

Он всегда ненавидел «Викторию и Альберта», особенно библиотеку, куда сейчас лежал его путь. И не потому, что там вечно был жуткий холод — этим грешили все библиотеки, в которых Аргайлу приходилось работать. И не потому, что музею хронически не хватало бюджетных вливаний, о чем напоминали небольшие коробочки для пожертвований, куда администрация вкладывала пятифунтовые банкноты, подсказывая посетителям, для чего они предназначены; и не потому, что там экономили на освещении и царил печальный дух запустения. Просто он не любил это место.

Чтобы попасть в библиотеку, нужно было долго идти гулкими коридорами; проходя мимо кафе, Аргайл с трудом удержался, чтобы не купить безумно дорогую сдобную булочку и немедленно ее съесть. В библиотеке он быстро просмотрел каталоги, выписал нужные номера на листок бумаги и вручил его библиотекарю. Лишь после этого Аргайл позволил себе маленькую роскошь — купил газету и спустился в кафе. Наученный долгим опытом, он знал, что библиотекарь принесет заказанные книги не раньше чем через сорок пять минут.

В кафе было немноголюдно — только студенты и несколько туристов. Аргайл устроился в самом дальнем углу зала и начал есть непропеченный пончик, запивая его кофе. Он развернул газету и попытался представить, что находится не в «Виктории и Альберте», а где-то совсем в другом месте. Его мысли были прерваны стуком тарелок, поставленных на его стол. Усевшись напротив Аргайла, неряшливого вида студент выудил пачку «Ротманса» из кармана старого, замусоленного пиджака, когда-то служившего верхом от костюма, и с наслаждением закурил.

— Ну наконец-то… Первая за день. Я чуть не сжевал себе пальцы там наверху.

— Привет, Фил. Как дела?

— Как всегда, — пожал плечами студент и жадно затянулся.

Аргайл познакомился с ним еще на первом курсе. Филипп Мортимер-Джонс окончил привилегированную школу и вращался благодаря связям отца в самых высших кругах, но студенты знали его как просто Фила — коренастого парня с немытыми темными волосами, безвкусно одетого и с вечно слипающимися глазами, так что казалось, будто он вот-вот уснет, или он неделю не умывался, или он наелся той дряни, на которую с неодобрением смотрит полиция, — за пять лет знакомства Аргайл так и не смог определить истинной причины. Возможно, имело место все из перечисленного. Но, несмотря на сонное выражение лица, у этого парня был отличный нюх на пикантные подробности университетской жизни, и он всегда был в курсе последних сплетен, чему подтверждением послужила его следующая фраза: